pascendi

Когда я был молодой и веселый (и еще даже не окончил институт), я уже сочинял стихи. И имел некоторые амбиции с этими стихами продраться в публикацию.

Много, много позже я понял, что продираться, собственно, тогда было не с чем, потому что из тогдашнего мне не стыдно показать буквально пяток стихотворений. Сколько-нибудь сносно я начал писать в то время, когда публикация меня уже не интересовала: на "русалочках" больше зарабатывал, а славы не искал ни тогда, ни сейчас.

Чтобы было понятно: ставка гонорара поэту в СССР составляла от 1 до 3 рублей за строчку (почему Маяковский писал лесенкой, поняли?). То есть, если у вас приняли в журнал и напечатали сонет, то вы стали на 14 рублей богаче. А стипендия (не повышенная) была 39 рублей в месяц.

Прорваться в печать даже с очень хорошими текстами было сложно, в редакциях "своих" хватало. Мне бы тогда походить на поэтические семинары -- и я даже начал было, к Ряшенцеву при журнале "Юность" -- но, во-первых, быстро выяснилось, что ничего конструктивного оттуда вынести нельзя (обсуждение стихов шло в стиле "кукух и петушка", или как там у Крылова), а во-вторых, я уже тогда был законченным интровертом, и синхронное общение лицом к лицу было для меня тяжелым испытанием.

Кстати, Ряшенцев, если кто не знает, автор текстов песен к мюзиклу "Д'Артаньян и три мушкетера" -- и тот, кого покойный Анатолий Иванов высмеял в пародии за строчку "Площадь круга, площадь круга -- два пи эр". ("Где вы, Ряшенцев, учились? В ЦПШ?" -- и тут, видимо, нужно примечание, что ЦПШ -- это не "Центральная партшкола", как сейчас думают многие, а церковно-приходская школа.)

Чтобы отфильтровывать энтузиастов с их самотёком, на входе в редакции имелись так называемые "литконсультанты", задачей которых было то, что сейчас кличут "обесцениванием".

И вот как-то я напечатал кучку стишат и засобирался в редакцию, предлагать. По коему поводу написалось у меня вот такое стихотворение (не вошедшее, естественно, в кучку):

Стихи мне в голову стучат,
томят, проклятые.
Возьму машинку напрокат,
перепечатаю.
Надену старые штаны
(они немаркие),
пиджак свой клетчатый, а вниз --
рубашку яркую.
У гардероба задержусь:
ну что, красавец я?
(к литконсультанту ухожу,
мне надо нравиться).
Стихи с опаской подаю:
не знаменитый я.
И глянут в рукопись мою
глаза сердитые.
Уткнутся в рукопись они
и заскользят по ней.
(Вот тут немаркие штаны
и пригодятся мне.)
Что будет дальше -- огорчусь
или обрадуюсь --
то будет дальше. Не хочу
вперед загадывать.
Была б у критика хоть раз
не тяжела рука...
Ну что ж. Ни пуха, ни пера
мне пожелайте-ка!

18.12.1978

Ходил я не один раз и не в одно место. Вот еще один стих, про впечатления от хождений:

Хоть были пальцы прозой испачканы,
он из стихов у меня
строчки, как сигареты из пачки,
вытаскивал и разминал.
И строчка -- сразу вся -- пропадала
в его огромных руках,
и смысл теряла, и распадалась
крошевом табака.
А он, хоть видел и сам, что гадит,
старался, спокоен и хитр,
в слишком крепкие строки владить
глупый свой ватный фильтр.
Он тыкал пальцы свои равнодушные
в слово, в строку, в стих --
и слово рушилось, и строки рушились,
и стих намокал и тих.

30.09.1979

Между прочим, если честно, оба этих стихотворения гораздо лучше, чем то, что я носил тогда пристраивать.

..